(Кино-)Вечер памяти памяти М. М. Стрельцова
(Титры)
Михаил Михайлович Стрельцов (16 февраля 1973 года, Мыски - 29 мая 2020 года, Красноярск) бывал разным - иногда Михалычем, иногда Мишей, а чаще Мишкой. Он был настоящим, а настоящее не уходит. Он/о всегда здесь и сейчас.
Эпиграф
"Епать какой я смешной!", написал мне Мишка, увидев себя на сделанных мной фотографиях.
(Монтажная склейка)
В 13-м году я приехал в Коктебель на Волошинский фестиваль - больше на людей посмотреть, чем себя показать. Никого я там не знал и меня там никто не ждал. После короткой встречи на веранде Дома Волошина с Сергеем Бирюковым, который взял меня на борт "Академии Зауми" почитать стишки, я бродил один по поселку и окрестностям, так как писатели ещё толком не съехались и тем более не собирались опохмелиться. В тот год на Волошинском было более двухсот зарегистрированных участников - пойди разберись, кто в этой гудящей толпе на набережной читатель, а кто "чукча". Накануне первого дня феста я пошёл на могилу Волошина. Взобравшись на гору и сделав пару фоток, я тут же кубарем скатился с неё - сильнейшая гроза настигла меня на полпути к посёлку. По колено в грязи и мокрый, как Тузик, я добрался до комнаты и на утро музыкально засопливил.
(Монтажная склейка)
На следующий день я стоял болезненный и вялый у дома, где должно было пройти какое-то важное мероприятие. Ко мне подошёл мужичок навеселе - в шляпе, на футболке строгий, но добрый царь. Мужичок сделал полукруг, обернулся и подмигнул: Вон тот куст похож на жопу! Точно поэт, подумал я, чего эти сумасшедшие ко мне вечно лезут, когда и без того хреново? Мужичок с Путиным хихикнул и изчез в зарослях людей. Весь вечер я встречал его то, тут то там - он балагурил и травил анекдоты. Случайно я подслушал, что приехал он из Красноярска, и что он какой-то тамошний литературный начальник.
(Монтажная склейка)
Вчерашний земляк уже в футболке без вождя на груди грустил в одиночестве в последнем ряду. Я подсел к нему, познакомились - Михаил Михайлович Стрельцов, председатель Красноярского регионального представительства Союза российских писателей. Правда, сразу же язык не повернулся назвать его Михаилом Михайловичем. Кажется, в тот же вечер он стал Мишкой. Хотя, думаю, он первый начал, растягивая по-кошачьи гласные, говорить: Серёжка. С Мишкой мы каждый день пересекались, смеялись над чем-то и пили чего-то, и опять ржали до слёз. Для Мишки, как и для меня, это был первый Коктебельский фестиваль. Он описал его по свежим следам в свойственных ему красках в своём ЖЖ. Михалыч утверждал потом в 15-м году, что "Вечер памяти памяти" придумал я. Я же напротив на все сто был уверен, что это Мишин каламбур. Правды нам не удалось найти через два года после Волошинского, а теперь и подавно... Поэтому читайте оригинал.
См. Вечер памяти памяти
Первая часть "Калейдоскоп"
Начало:
http://steclinski.livejournal.com/508088.html
Продолжение: http://steclinski.livejournal.com/508365.html
Окончание: http://steclinski.livejournal.com/508461.html
Вторая часть «Два счастливых дня»
Начало: http://steclinski.livejournal.com/509842.html,
Продолжение:
http://steclinski.livejournal.com/511398.html,
http://steclinski.livejournal.com/513056.html
Окончание: http://steclinski.livejournal.com/513713.html
Третья часть «Коктебельщина»
Начало:
http://steclinski.livejournal.com/514706.html
Продолжение:
http://steclinski.livejournal.com/516077.html,
http://steclinski.livejournal.com/516436.html
https://steclinski.livejournal.com/513713.html
(Монтажная склейка)
Летом 15-го я прилетел в Красноярск. Повод был печальный - родители моей мамы умерли один за другим. Я по приезду списался с Михалычем, встретились, и как будто не было этих двух лет разлуки. Пошли гулять с пивом на р. Качу. Говорю, у вас тут поэт один обитает - Иван Клиновой. Хочешь познакомиться?, спрашивает Мишка, счас наберу. Я даже не успел возразить, что неудобно и т. п. Ваня был через полчаса. Хорошо посидели тогда. Местные Качинские ондатры должны помнить нашу троицу.
(Монтажная склейка)
Я съездил в деревню на свежие могилы. Вернулся в Красноярск. Мишка решил организовать мне интервью на телеканале "Енисей". Он делал всё легко, как в советских детских песнях, будто напевая - "Вместе весело шагать по просторам" и насвистывая - "Если с другом вышел в путь". Хочешь интервью?, спрашивал Мишка. И пока я тугодумил, что я типа писатель маленький ещё, он уже куда-то звонил и давал мне координаты журналистов. Съёмка всё-таки состоялась, но не знаю, что из неё вышло и куда повернули дышло. А Михалыч радовался, дескать, сделаю я из тебя красивого литератора, будешь в смокинге ходить, сигары курить.
(Монтажная склейка)
У нас закончилось пиво. Кажется, было около полуночи, а у Миши был коньяк в общаге. И мы прошествовали мимо вахтерши, которая начала кудахтать, но, заполучив Мишкин писательский билет, тут же закатила в полудрёме глаза, в каморку Стрельцова. Человеку за сорок, а он в общаге живёт, думал я. А Мишка доставал пачки книг, которые он наиздавал. Радовался, рассказывал о конкурсе "Король поэтов", о планах, о литературном сообществе в Красноярске, о том, что при советской власти он - Михал Михалыч с его талантами и энергией - жил бы кум королю, сват министру, а в сегодняшней демократической России он себе зубы сделать не может, не говоря о прочих капиталистических благах. Он делался грустным и дерзким. Он говорил, что он добьётся своего, что он знает, как, куда и с кем идти. И в этот момент я ему верил. Маленький, неказистый, сибирский мужичок - он мог увлечь не по-детски. Жил бы я в Красноярске, я бы обязательно имел с ним дело.
(Монтажная склейка)
Наш симпозиум продолжался. Я рассказывал Мишке, как устроены литературные джунгли в Германии, и как в них догнивает паровоз немецкой словесности. Он не удивлялся, будто он всё это знал и без меня. Нет, не знал, но чувствовал повсеместный крах культуры. Но Мишка не был бы самим собой, если бы не видел в этих джунглях руин храмов. Их только надо раскопать, вернуть им смысл. И не важно, что по ним столетиями прыгали обезьяны. Животные не могут осквернить великое искусство... И тут Миша приподнял клавиатуру и извлёк из-под неё замусоленный самиздатский буклетик с моими стишками, который я ему подарил в 13-м году в Коктебеле. А я тебя перечитываю, засмеялся довольный произведённым эффектом фокусник. Тогда в Крыму, почитав на сон грядущий мою книженцию, председатель Красноярского регионального представительства Союза российских писателей сказал: К поэтической службе годен. В 17-м году Миша попытается переиздать в Красноярске мою двуязычную, вышедшую в Германии, книгу стихов "Из твоего глаза вылупляется кукушка", но из этой затеи ничего не выйдет. Вторая попытка в 19-м также ни к чему не привела. И в этом нет Мишкиной вины, он старался, иногда через край.
(Монтажная склейка)
Мишка умел радоваться чужим удачам. Как он прыгал от счастья, когда мне присудили
Астафьевскую Премию. В такие моменты он был похож на того анекдотичного деда, которому врачи запретили пить, и который собирается с выпивающей молодежью, и наливает всем и крякает после каждой не выпитой им рюмки, и хмелеет вместе со всеми за компанию. Это же ведь, и правда, кайф, когда другому человеку зашибись. Поэтому он не мог сдержаться сообщить о чём-то, что ещё не случилось, но должно получиться в ближайшее время. Всё его хвастовство о готовящихся книгах и будущих проектах, постоянные отчёты о продажах происходило из этого. Он радовался за друзей и коллег. Редкое качество в литературных кругах.
(Монтажная склейка)
В 15-м году я попросил Стрельцова написать пару строк к моей подборке в "Плавучем мосте". Михалыч сразу согласился, хотя, как мне показалось, и был в какой-то очередной запарке. В этом тексте он придумал для лирического героя образ "зашедшего в полном снаряжении на пляж средневекового рыцаря". Так вот, думаю, Миша срисовал этот образ с самого себя. Не зря название текста "Стою на пляже в латах и с забралом..." в первом лице ед. ч. (это, если что, не цитата из меня). И хотя тут не обошлось без Мишкиной иронии, в этой строке явно слышится "Стою на асфальте я в лыжи обутый...", образ благородного и самоотверженного рыцаря как нельзя лучше подходит [sic!] к Стрельцову (впрочем, фамилия говорит сама за себя).
Кончается этот текст так: "Внутреннее осознание себя гражданином мира, а может и мироздания в целом – способно распылить, растолочь в пыли времен личность. Именно вылепливая себя, обретая под ногами почву, рыцарский путь ведёт поэта к точкам сопричастности с тем, за что он действительно может и готов сражаться. Отсюда и стихи о корнях по роду, гражданская лирика, попытка любовного уюта. И понимание: всё это настолько хрупко, что отсутствие тревоги невозможно. А значит, защищать это надо, предстоит, как бы, в целом, и не хотелось вроде. Именно поэтому даже на безмятежном бреге стоит во всеоружии молчаливо рыцарь. Тем самым, как только это он умеет: просто указывая, что он готов к битве за то, что ему дорого. А вы готовы, не готовы – дело ваше. Он может и один. За всех".
Разве это не о нём, не о Стрельцове ли говорит Стрельцов? Не он ли мог увлечь идеей и зажечь пионерский костёр для друзей? Он мог один. За всех.
См. Михаил Стрельцов. Стою на пляже в латах и с забралом...
http://www.plavmost.org/?p=6374
(Монтажная склейка)
В следующий мой приезд в Красноярск Михалыч активно занимался книгоизданием. Времени у него стало меньше. Он был в постоянной гонке. Он превратился в натянутую тетиву. Он так и выстреливал идеи. Задору в нём было на сотню стрельцов. Мишка в квадрате, Михал Михалыч! Мы виделись с ним трижды. И каждый раз мне запомнился как-то по особому ярко. Вот Мишка трещит без умолку и строит рожи, точно охотник на знаменитой картине Перова. Вот почти все уже разошлись со дня рождения Кузнечихина, и мы дурачимся и позирует за роялем. Наверное, я играю "Собачий вальс", ведь ничего иного я играть не умею, а Мишка поёт - вот только что можно петь под "Собачий вальс" ума не приложу? Подвывать разве. Директор Дома искусств Таня Шнар смотрит на нас снисходительно и улыбается, что, мол, взять с этих детей ничтожных?
(Монтажная склейка)
Мы сидели в стильном баре на ул. Мира и травили несколько часов анекдоты от А до Я. К нам присоединился мой одноклассник Костян. Человек образованный, играющий на классический гитаре, он глядел на нас, как на сумасшедших. Сидят двое и разговаривают без умолку - по немецкой поговорке - о боге и мире, то есть обо всём и ни о чём. После Мишка сказал: Никакой ты не немецкий, ты наш сибирский. Комплименты Мишка любил делать ненавязчиво, шуткуя. Как-то в Коктебеле он подошёл ко мне и жмурясь от наслаждения, промурлыкал: Какая хорошая девушка. Это была его манера сказать, Серёга, не теряйся, действуй!
(Монтажная склейка)
Я позвонил Михалычу, возвращаясь с Красноярских Столбов. Целый день мы с моим школьным дружбаном Лёхой лазили по этим каменным исполинам. В детстве мне казалось, что все эти скалы Дед, Внук, Бабка, Внучка - заколдованные великаны, и тревожить их не стоит. Детская фантазия, к сожалению, исякая, не оправдывает себя, и взрослые уничтожают то, чего они не достойны. После отдыха на природе, мне хотелось отдохнуть в городе. Михалыч, поразмыслив секунду, сказал: Две бутылки пива, потом мне надо работать дальше. Ну две - так две.
Встретились мы в какой-то забегаловке недалеко от Стрелки. Кроме нас там никого не было. Разговор сразу пошёл о литературе, вернее о том, зачем нужна литература, в чём её суть? Говорил больше Михалыч, он был серьёзен и немного подавлен. Литература это не только и непросто искусство, излагал Михалыч, это своего рода шаманство. В его понимании литературы было нечто мистическое. Он рассказывал семейные предания, из которых и проистекали его выводы. Было видно, что он всё для себя давно доказал и познал. Ход его мыслей был предельно ясным. Литература - это искупление грехов предков, таково Стрельцовское определение.
В этот раз Михалыч открылся мне новой стороной, которую я и прежде чувствовал, но не мог детально рассмотреть за бесшабашной и веселящейся Мишкиной натурой. Михалыч болел. Мироздание сконструировало его так, что он просто не мог не болеть за всех и вся. Он скрывал это. Многие считали его весельчаком. Но, на мой взгляд, это было веселье пирата. Мишка был крутым анархистом, он умел кооперироваться и договариваться с людьми во времена, не располагающие к безвластию.
(Монтажная склейка)
В 19-м в Коктебеле мы сошлись нежданно-негаданно снова. Красноярский Минкульт оплатил Мишке и двум его спутницам билеты на Волошинский фестиваль. И понеслось. Миша купался, танцевал, выступал, короче, оттягивался по полной, не забывая, общаться с коллегами и наводить мосты по поводу новых проектов. Тут мы виделись с ним каждый день. Мишка постарел, выглядел он за полтинник. Своими повадками и хитромудрым юмором он всё больше походил на некоторых дядек моего отца. Наверное, это что-то сибирское. Явно нерусское. В Мишке текла шорская кровь. Он любил шутить, что все великие русские поэты только наполовину русские. За семь лет знакомства мы встречались всего четыре раза, но с первой нашей встречи он стал для меня точно одноклассником или даже ещё глубже - будто мы были знакомы с детсада. Он сам сформировал в своем коктебельском дневнике это чувство так: Ему [Тенятникову] слегка за тридцать, но я чувствовал его ровесником, не потому что придурковат по жизни, а потому как его грусть-тоска, его ум как у человека пожившего, повидавшего, скучающего, но проницательного.
(Монтажная склейка)
Метафизика этого мира такова, что Мишка не может умереть. Он обязательно будет в другом пространстве и времени опять шутить, мутить и грустить. И друзья приедут к нему через пару десятков лет в город на огромной реке. И мы пойдём вечером пить пиво. И ондатры будут глазеть на нас и думать, когда ж они угомонятся?
(Монтажная склейка)
Ещё много можно о чём повспоминать, но мне хотелось бы остановиться здесь и сейчас. Писательская память она ведь чёрно-белая на четырёхугольном экране. Память в квадрате. Белый экран лэптопа становится чёрно-белым. Картинки крутятся, и сложно закончить. Вечер памяти памяти может продолжаться бесконечно. Я не пишу мемуарной прозы. Это не некролог. Это тишина. Этот текст несколько часов молчания о сибиряке и гражданине мироздания Мишке Стрельцове, который, к счастью, оказался ушибленным звездой.
Михалыч, ты жил на этой Земле год за два.
Мишкааа, привееет!
(Монтажная склейка)
Титры
Сад
Памяти М. М. С.
я не писал стихи в тот вечер.
я пиво пил, и пил, и пил.
я был работой покалечен.
я заново себя лепил.
светили звёзды над холмами.
там кто-то жил, и жил, и жил.
я сердце братское Адама
в сосуд прозрачный положил.
и сад светил светло светил.
Сергей Тенятников
1.6.2020, планета З.
Предисловие к книге стихотворений Ричарда Чкадуа "Во мне прячется человек"
ВСПОМНИТЬ СОВСЕМ ДРУГУЮ ЖИЗНЬ
Читая стихи неизвестного мне до того поэта Ричарда Чкадуа, я пытался сформулировать – что является сверхзадачей автора? Стихи Ричарда Чкадуа не о войне, хотя из них сквозит войной и её
последствиями. Это стихи не о мирной жизни в черноморском раю, хотя ощущение земного рая в них несомненно присутствует. Можно сказать, Чкадуа пишет об Абхазии, но стоит сразу оговориться, что его
поэтическая Абхазия – это часть чего-то большего…
Автор принадлежит к поколению, расцветшему «на изломе империи, в самой её расщелине». Первые опыты стихотворчества Чкадуа пришлись на время войны 1992-1993 гг. Война убивает человеческое в
человеке – это аксиома. В данном случае мы наблюдаем иную метаморфозу. Собственное страдание и, более того, сострадание к другим, рождает поэзию: «И гром, и стон вместились в мое утро / Нет, я не
влюблен, я – жив / А это до неприличия скучно». Соглашусь, скучно быть без любви, но противопоставлять любовь жизни?
Поэт объективизирует то, чем дышат его сопоэтники. Вдыхая воздух, который выдыхают вокруг него, поэт говорит: «В моей стране надолго прижилась зима / Здесь лишь дети и сны хороши». Ричард Чкадуа
высказывает, казалось бы, простую мысль. Мы живём неправильно, мы искалечили самих себя. Надежда осталась на детей и сон, то есть на мечту и мечтателей. На мой взгляд, это не что иное, как
мифологическое мышление. И мечта материализуется в строке «Миру нужен Хусин, старик-абхаз, плотник и костоправ». Чкадуа заклинает поломанный мир. Но заклинание действуют на того, кто верит в
магическую силу слова. Верит ли современный цивилизованный мир поэтическому слову?
С другой стороны, поэт Чкадуа тонкий и точный лирик, искусно вплетающий, например, в историю распятия Христа цыгана-вора: «Отчаян в воровстве и смел тот цыган, / Укравший гвоздь / «Пхаррува́в
пала ту́те», – прошептал Иисус вослед черняво-грязного воришки». В его поэтическом мире деревья и животные оказываются чувственнее и мудрее людей: «В горах шептали старики деревьям / Про то, как
жизнь течет в долине / И вековые исполины им отвечали шорохом ветвей». Казалось бы, что понимают деревья о жизни людей? Допустим, флора обладает каким-нибудь разумом… Но поэт идёт ещё дальше и
создаёт новый человеческий вид, отделяя литературное «люди» от устаревшего «человеки». И язык не подводит его! В этом «деревья – / Человеки, ушедшие от людей» мне мерещатся «души», живущие в
деревьях. Наверное, это языческие корни моих предков говорят во мне.
После этого неудивительно, что единственной родственной душой лирического Я оказываются живущий в подъезде «белый пес / Вернее, грязно-серая сука / Лишь она одна знает, что ты третий день как
мертв». И образ цыган, возникающий в стихах снова и снова, только усиливает чувство сиротства и бездомности в цивилизованном мире.
Мне думается, что лирическое Я в стихах Ричарда Чкадуа силится вспомнить совсем другую жизнь – сбросить груз земного опыта и взойти по «лестнице мирозданья» в мир, в «котором больше живых среди
мертвых». На Земле, к сожалению, наоборот больше мертвых.
Сергей Тенятников
Февраль 2021 г.
О подборке стихов Василия Циттеля в журнале "Плавучий мост"
О любви и про любоф
Поэтическая речь начинается там, где заканчивается природа, где устье реки превращается в уста человека, из которых выплёскивается славянская Лаба, перетекает в германскую Эльбу, выходящую из берегов, уносящую с собой людей в пересоленный Гамбург, в котором всё существует в концентрированной виде. И если долго бродить по Гамбургу, то можно свихнуться: дождь, жрицы любви, бездомные, жрецы капитала, бюргеры, гангстеры, панки, студенты, гастарбайтеры в третьем поколении, и снова моросящий дождь. Какая на фиг поэзия! Хочется, спрятавшись в спальном районе, залечь в спячку. Но всё-таки присядем, поищем смысл. Дерево, человек с бородой, собака, велосипедист, ребёнок в дождевике и резиновых сапогах, на отсыревшей скамейке нацарапано rEVOLution. А вот и первый смысл – под скамейкой хипстеркая сумка: книжка, бутылочка Матэ, связка ключей, старый айфон. На форзаце книжки написано – «zizek666». Пароль от айфона...
...Кто наши современники: Гамлет и Офелия? Фауст и Гретхен? Мастер и Маргарита? Вася и Нина? Мы опознаём их с запозданием, когда же они не знают о нас ничего. Они поглощены собой, своей страстью к друг другу: «ты и я сидим целуемся пьем кальвадос/ ты прекрасна как ночь задаешь вопрос/ что с тобой сделать когда ты умрешь?» Лирический герой и его спутница не парятся, не бесятся, не самоубиваются, как их предшественники. Мизансцена задана, устье реки достигнуто, дальше океан, можно говорить о смерти в первом лице: «Нина преврати меня в летний дождь», «ты стоишь подо мной и тебе тепло/ и совсем неважно что лето прошло». Боязно? Ну, если только самую малость, но они ведь знают, что будут спасены и освобождены, так как человек не просто часть природы, он есть сверхприродное явление, он – разумный дождь, он – мыслящее дерево. Он наделён фантазией и волен сам решать, кем он станет в следующей жизни. Кажется, всё весело и вечно: «мы живем пока рыба плывет в наши сети/ пока зреют оливки в наших древних садах/ пока в наших горах зарождается ветер/ пока светит не грея первая в небе звезда». И в этой жизни ему не нужен серафим, чтобы стать пророком, он просто вырвет себе язык и ляжет спать. Что же это за герой-пророк такой, который волен сам за себя всё решать, и которому язык важен лишь для поцелуев, который убивает себя, жадно выпив мертвой воды, но с другой стороны «кто-то вливает бутылку воды живой», и он просыпается с отрубленной головой. WTF? Это игра? Он, как ребёнок, просто играет в жизнь?
Но в фантасмагории Василия Циттеля, человек предстаёт не просто ребёнком. Он ребёнок-игрушка, которую мальчиши-плохиши и мальчики-с-пальчики запихивают в танчики, превращающиеся в гору плавленного пластика. Как же так, ведь только что мир был прост и ясен, и вот тебе на! Или человекодерево, которое «растет не по дням а по кругам» (девяти кругам!), у которого в итоге «вместо сердца дупло на радость дятлам» и от которого нет никакого толку. Где мы, уже в аду? Почему мы не заметили, как мы туда провалились. И пусть любовное «Бешенство передается половым путем,/ Через поцелуи, прикосновение локтем.», но почему же первая звезда светит, не грея? Почему тогда Рождество нисколько не волнует, а Иисуса играет комик Джим Керри? Кто претендует тогда на роль Иуды – Мики Маус? А роль Пилата достанется Багз Банни? Что же это за Диснейлэнд такой? Но Циттель не отвечает на вопросы, он использует фантастические образы не для того, чтобы приблизить читателя к тайне, а наоборот уводит всё дальше в свой заколдованный лес и бросает его там вместе с лирическим героем. Выбирайтесь, как знаете, а я пошёл дальше, у меня дела, словно между строк говорит он.
А вот мы в хорошо узнаваемом Амстердаме, где «чем больше фоток себя тем дольше живется» и «с помощью сэлфи можно остановить солнце», где «на катерах люди спят или смотрят в айпод», где лирический герой на скамейке вырезает надпись «Нина плюс Вася равно», но солнце гаснет быстрее, чем он успевает закончить задуманное. Стоило ли начинать? Но в мире туристов всему есть эрзац: «сделал фото надписи love me/ больше ничего не нужно от любви». Получается, что и любовь не является целью, что без кальвадоса и поцелуй не поцелуй, а так смайлик? Чем же питается герой Циттеля? Из чего сделан этот убогий? А «внутри у калеки снег/ замел лесные дорожки», он уходит в зимний лес писать стихи, ему тошно среди здоровых. Всё ясно, скажет читатель, герой полудохлый мизантроп, и место этой «вареной креветке» в кровати, в которой он будет «коченеть, не спать, не дышать, не плакать». Только вот это «люди не любят калек», а не наоборот. Опять не получается раскусить мягкий циттелевский панцирь. Каких голландских грибов объелся автор, что хочет он показать нам нагромождением образов? Может он сознательно водит нас за нос, а сам ухмыляется в свою рыжую бороду?
Мне думается, что лирический герой Василия Циттеля действительно находится в преисподней, но не в христианской геенне, не в античном Аиде, и даже не в личном аду, который человек способен сам себе создать. Циттелевское царство мёртвых устроено как «айфон для связи с папой», в котором всё с начала и до конца сделано из фальши и лжи – от варварской добычи редкоземельных элементов, через китайских рабочих, выбрасывающихся от безнадёги из окон фабрик, до сектантских презентаций новых моделей смартфонов и связанного с ними массового психоза. Соответственно, в этом фальшивом Я-зеркале всё искажается и обесценивается. Символ дигитальной эры айфон – игрушка, сделавшая человека мобильным приложением яблочно-силиконовых компаний. Но лирический герой не раб лампы, он прекрасно осознаёт, что цифровой мир призрачен, что после него останутся «не терабайты цветных фотографий/ не тонны прочей человечей чепухи», а «три кило чистой любови» – его дочь. Образы, которыми он убаюкивает младенца, просты и банальны, может быть девчушка вырастет космонавтом, а может дивой-актрисой, но это всё будет неважно, потому что она есть здесь и сейчас, и уже «сумасшедше красива».
Циттелю важна чувственная красота, женственность: «Я люблю стихами и фотографировать тебя голой», говорит его лирическое Я своей возлюбленной. И тут же спохватывается: «я просто прост, ты уж прости мне,/ я буду стараться писать сложнее,/ через сто лет достигну апогея,/ напишу тебе мои гениальные строчки,/ может их даже оценят наши дочки.» Эстетика Циттеля телесна и местами карикатурна, но она искренна, ей определяется облик героя, вернувшегося живым и цельным из айфоновского ада хипстеров. Он видит своё настоящее отражение в дочках, и мы понимаем, что в этом аду есть единственная надежда на спасение – дети шепелявящие любоф.
Сергей Тенятников
04.02.2018
Сергей Тенятников. Экспертный обзор. Май-2020
Большой Литературный Клуб
Волшебная флейта
Должен признаться, что, соглашаясь на судейство, не знал, ни чего ожидать от авторов, ни чего ожидать от самого себя. Прочитав все тридцать четыре стихотворения, обнаружил, что мне нечего сказать. В некоторой мере я оказался в положении глухонемого человека, вернувшегося с обитаемого острова. И говорить нечего, и понять другого нечем. А люди ждут рассказа о том, что я пережил. Да-да, стихи переживают.
Мой отбор текстов был сделан не по принципу хуже-лучше. Перечитав их по второму кругу через неделю, я остановился на тех из них, которые запали в память с первого раза. Стих – это ведь попытка остановить мгновение, задержаться в здесь и сейчас. Хочу поговорить о строчках затронувших, зацепивших. И о том, какие мысли возникли у меня по их прочтению.
Литература в общем и поэзия, в частности, есть осмысление и познание мироздания посредством языка. Поэтическая в самом широком смысле, наряду с религиозной и мифологической, форма сознания присуща человеку изначально. В известной мере все три формы взаимодополняются, а в идеале такое мировосприятие должно породить шедевр. Примем вышесказанное за рабочую гипотезу.
Бросается в глаза некая религиозность, на мой взгляд, не осмысленная авторами. Библейская тема оказывается лишь декорацией, когда они говорят о чём-то, что их волнует, и переосмысления материала не наблюдается. Тут есть и отсылка к Булгаковскому Ершалаиму: "Как будто дело в тех, – на трёх крестах, / Что видел я отсюда в двух верстах, / Повешенными около дороги…" ("Тьма"), и эмиграция из распавшегося СССР как исход из Египта: "Провожает летний пылающий понедельник / на Святую Землю, где у нас ни родных, ни друзей, ни денег." ("Девяностые. Исход"). Необычен образ Серафима (не монах и не ангел), работающего в школе учителем физкультуры и заглядывающегося на девочек, но "Вся огромная любовь в его сердце состоит из нежности. / Разве это плохо? […]" ("Серафим"). Даже когда речь идёт о плотском наслаждении, неожиданно читаешь "мы ехали с Господом вместе, одним маршрутом" ("песенки для ракушки Д"). Рационального объяснения такому количеству отсылок к Библии я не нахожу, просто примем это как данность.
Описание быта доминирует почти во всех отобранных мною текстах. С одной стороны, это удивляет, ведь главными темами искусства являются смерть, любовь, предательство, подвиг и т. д.; с другой стороны ничего странного в этом нет, капиталистический быт структурирует всё и вся: предательство регулируется договором, любовь – брачным контрактом, на случай смерти есть страховка. В таком мире нет места и времени для подвига. Возвращаясь к текстам: здесь обыкновенный поход в магазин превращается в какое-то умопомрачительное действо, где "[…] бабушка с небес / кричит бери муку а тут и дедушка с небес / молчит но тащит майонез / тушенку соль и лук" и "родные машут нам из тьмы / тележка мчит во тьму / а сушки не купили мы / не помню почему" ("продуктовое"). То есть всё растворяется во тьме, а то важное (сушки), за чем, собственно, человек шёл, забылось. Здесь "Некогда жить. Мы больше не ходим попросту / В гости, на чай и так, побродить вечером." ("Поколение Пепси"). Здесь записывают "тонкий белый шум, когда ты кончаешь – на диктофон в айфоне" ("песенки для ракушки Д"), – видимо оцифровка реальности единственный способ доказать, что человек существует, и что любовь не выдумка. Здесь за последние тридцать лет произошла определённая эволюция от "Взять бы с краю вон ту колбасную палку. / Их так много, ну что вам, жалко? Я возьму и тихонечко отойду в сторонку, / мне же надо чем-то кормить ребёнка." ("Девяностые. Исход") до "Юный поэт девяностых на стул завалится, / Кружку наполнит небытием быта. / А поколение "Пепси" успело состариться, / И отрастить животы, и сменить напиток." ("Поколение Пепси"). Но, как и раньше жестокие подростки "выбрасывают Серафима из окна третьего этажа / и, холодея душой, смотрят, как он летит, летит..." ("Серафим"). И кажется, что бывает другая, настоящая жизнь, в которой "ты в белой футболке и джинсах / читала Есенина, разливала гранатовый сок / детям-инвалидам", и стоит только вовремя остановиться, но голос подводит в, может быть, самый главный момент: "и я прошептал: / остановите автобус, боги, остановите жизни, / на пять минут, мне нужно выйти и перейти / на другою сторону / судьбы. / но водила волчал, молчал, прыщавая харя сияла / сквозь Млечный Путь" ("песенки для ракушки Д").
Получается какая-то безысходность – "[…] темнота такая, словно боги / Забрали свет […]" ("Тьма") – и самоцензура в жизненно важном русском глаголе только усиливает её: "я буду (censored) тебя
нежно" ("песенки для ракушки Д"). Но всё-таки "Флейта, сидя во рту большегубом, / помнит мир, первозданный и строгий, / где однажды была она дубом, / и бурлили певучие соки" ("Флейта"). Остаётся
жить, трудиться и ждать, когда придёт человек и обычную флейту превратит в волшебную, как это уже не раз бывало, а пока "Духи леса, рыдайте о ней!" ("Флейта").
15.06.2020